Ненависть в контрпереносе

Ненависть в контрпереносе

Д.В. Винникот

В этой статье я хочу исследовать лишь один аспект всей темы амбивалентности, а именно, ненависть в контрпереносе.Я считаю, что задача аналитика (назовем его аналитиком-исследователем), который предпринимает анализ психотика, серьезно осложнена этим явлением, и что анализ психотиков становится невозможен до тех пор, пока собственная ненависть аналитика не будет сознательной и очень четко «разложенной по полочкам». Это все равно, что сказать, что аналитик сам должен быть проанализирован, но не только это: анализ психотика много утомительнее, по сравнению с невротиком, и это его неотъемлемое качество.

Помимо психоаналитического лечения, обращение психотиком неизбежно утомительно. Порой я резко критиковал современные тенденции в психиатрии, где слишком легко назначают электрошок и необратимо радикальную лейкотомию (Winnicott, 1947, 1949). Помимо высказанной мной критики, я бы хотел прежде всего, признать, что по своей сути задача психиатра чрезвычайно трудна, а задача психиатрических медсестер – в особенности тяжела. Безумные пациенты всегда ложаться эмоционально тяжелым берменем на тех, кто ухаживает за ними. Можно простить им, если они делают ужасные вещи. Это не означает, однако, что мы должны принять все, что бы ни делали психиатры и нейрохирурги, как соответствующее принципам науки.

Поэтому, хотя все нижеследующее является психоанализом, оно ценно и для психиатра, даже для того, чья работа никак не ставит его в аналитический тип отношений с пациентами.

Чтобы помочь психиатру общей практики, психоаналитик должен ради этого изучить не только первичные стадии эмоционального развития больного, но также и природу того эмоционального бремени, которое психиатру приходится нести по роду своей работы. То, что аналитик называет контрпереносом, должен понимать и психиатр. Как бы он ни любил своих пациентов, он не может избежать ненависти к ним и страха перед ними, и чем лучше он знает об этом, тем меньше его страх и ненависть будут определяющим мотивом того, что он делает со своими пациентами.

Можно классифицировать явления контрпереноса так:

• Чувства контрпереноса ненормальны, и создают отношения и идентификации, которые у аналитика вытеснены. Это можно комментировать как то, что аналитику нужно больше анализа, и мы считаем,что этот вариант менее распространен среди психоаналитиков, чем среди психотерапевтов в целом.
• Идентификации и тенденции принадлежат к личному опыту и личному развитию аналитика, что обеспечивает позитивные рамки для аналитической работы и делает ее непохожей на работу любого другого аналитика.
• От этих двух ситуаций я отличаю истинно объективный контрперенос, или, если это трудно, любовь и ненависть аналитика как реакцию на актуальное поведение и личность пациента, в ответ на объективные наблюдения.

Я утверждаю, что если аналитик собирается анализировать психотиков или антисоциальных людей, он должен уметь всецело осознавать свой контрперенос, чтобы отбирать и изучать свои объективные реакции на пациента. Они будут включать ненависть. Явления контрпереноса будут временами очень важны в анализе.

Я хочу сказать, что пациент может оценить в аналитике только то, что он сам способен чувствовать. Это вопрос мотива: обсессивные пациенты склонны думать об аналитике, что он выполняет свою работу ежедневным рутинным образом. Гипоманиакальный пациент, неспособный к депрессии, за исключением особо болезненного порыва чувств, и в чьем эмоциональном развитии не была успешно достигнута депрессивная позиция, так что он не может глубоко испытывать чувство вины, или чувство озабоченности или ответственности, - неспособен видеть работу аналитика как попытку загладить вину, им самим переживаемую. Невротический пациент склонен видеть у аналитика амбивалентное отношение к пациентам и ожидать от него расщепления любви и ненависти; такому пациенту, когда повезет, достается любовь, потому что кто-то другой получает ненависть аналитика. Не следует ли из этого, что если психотик находится в состоянии «совпадающей с ненавистью любви», то он глубоко убежден, что аналитик тоже способен только на такие грубые и опасные отношения, где любовь совпадает с ненавистью? Покажи аналитик свою любовь, он конечно же в ту же минуту убьет пациента.

Это совпадение любви и ненависти характерно для анализа психотиков, создавая проблемы обращения с пациентом, которые могут выходить далеко за рамки возможностей аналитика. То совпадение любви и ненависти, о котором я говорю, несколько отличается от агрессивной составляющей, осложняющей первичные любовные побуждения, и подразумевает, что в истории пациента было неудачное окружение во время его первых инстинктивных побуждений по поиску объекта.

Еесли аналитик готовится испытывать грубые чувства, вменяемые ему, он лучше всего предупрежден, а значит, вооружен, потому что, когда его ставят в такое положение ему необходимо уметь это выносить. Прежде всего, он не должен отрицать ненависть, которая действительно в нем существует. Справедливая ненависть в текущей ситуации анализа должна быть отсортирована и сложена в хранилище, и оставаться там доступной, в конце концов, для интерпретации.

Если мы собираемся стать аналитиками психотических пациентов, мы должны добраться до самых первичных вещей в самих себе, и это лишь еще один пример факта, что ответ на многие неясные вопросы психоаналитической практики находится в дальнейшем анализе аналитика. (Психоаналитическое исследование, возможно, всегда является в какой-то степени попыткой со стороны аналитика продолжить работу по своему анализу далее того места, до которого ее смог довести его собственнный аналитик.

Главная задача аналитика любого пациента – сохранять объективность по отношению ко всему, что приносит пациент, и частный случай этого, что аналитик должен уметь ненавидеть пациента объективно.

Разве мало ситуаций в нашей обычной аналитической работе, когда ненависть аналитика справедлива? Мой пациент, очень сильно обсессивный, был почти противен мне на протяжении нескольких лет. Я был очень недоволен этим, до тех пор, пока анализ не дошел до поворота, и пациент стал приятным, а я тогда понял, что его противность была активным симптомом, бессознательно детерминированным. Для меня это был чудесный день, когда я мог (еще гораздо позже) уже и на самом деле сказать пациенту, что я и его друзья чувствовали к нему отвращение, но он был слишком болен, чтобы дать ему об этом знать. И для него это тоже был важный день, громадный шаг в его приспособлении к реальности.

При обычном анализе аналитику нетрудно справиться со своей ненавистью. И она остается в латентном состоянии. Главное дело тут, конечно, в том, что благодаря собственному анализу он освободился от огромных залежей ненависти, принадлежащей прошлому и внутренним конфликтам. Есть и другие причины того, почему ненависть остается невыраженной и даже невоспринятой аналитиком:

• Я выбрал эту работу, и это лучший способ справиться с моим чувством вины; это путь, на котором я могу конструктивно самовыражаться.
• Мне заплатили; или я прохожу обучение, чтобы занять место в обществе посредством психоаналитической работы.
• Я совершаю открытия.
• Я тут же получаю вознаграждение, через идентификацию с пациентом, продвигающимся вперед, и я буду еще больше вознагражден потом, когда лечение закончится.
• Более того, я могу выразить ненависть как аналитик. Ненависть находит выражение в том, что у «часа» есть конец.

Я думаю, что это верно даже тогда, когда нет вообще каких бы то ни было трудностей, и когда пациент рад продвижению. Во многих анализах эти вещи принимаются как данность, так что о них вряд ли и упоминают, и аналитическая работа происходит черезвербальную интерпретацию возникающего бессознательного переноса пациента. Аналитик играет роль той или иной помогающей фигуры из детства пациента. Он наживается на успехе тех, кто сделал черную работу, когда пациент был маленьким.

Эти вещи – часть описания обычной психоаналитической работы, которая в основном касается пациентов с симптоматикой неротического качества.

При анализе психотиков, однако, аналитик испытывает другой тип и другую степень напряжения, и именно это другое напряжение я и стараюсь описать.

Недавно несколько дней подряд я обнаруживал, что плохо работаю. Я сделал ошибки с каждым из моих пациентов. Проблема была во мне, и она была очень личной, но в основном связанной с кульминацией, которой достигли мои отношения с конкретной психотической (исследовательской) пациенткой. Проблема прояснилась, когда я увидел такой сон, которые иногда называют «целительными».(Между прочим, я бы хотел добавить, что во время своего анализа и в последующие за его окончанием годы у меня были длинные серии подобных целительных сновидений, которые во многих случаях были неприятны, но каждый из них отмечал достижение новой стадии эмоционального развития.)

В данном случае я знал о смысле сна, когда проснулся и даже и до того, как проснулся. В сновидении было две части. В первой я был в «райке» театра и смотрел сверху вниз на публику далеко внизу в креслах партера. Я чувствовал острую тревогу, словно мог лишиться конечности. Это было связано с чувством, которое я испытал на верху Эйфелевой башни: если я положу руку на край, она упадет вниз на землю. Это была обычная кастрационная тревога.

Во второй части сновидения я осознавал, что люди в креслах смотрят пьесу, и теперь я был через них связан с тем, что происходило на сцене. Появилась новая тревога. Теперь я знал, что у меня вообще нет правой части тела. Это было не кастрационное сновидение. Это было чувство отсутствия части тела.

Когда я просыпался, я знал, что понял на очень глубоком уровне, в чем моя трудность на тот момент. Первая часть сновидения представляла обычную тревогу, которая могла возникнуть в отношении бессознательных фантазий моих невротических пациентов. Мне угрожала опасность потерять руку или пальцы, если эти пациенты ими заинтересуются. С этим родом тревоги я былзнаком, и она была сравнительно терпимой.

Однако вторая часть сна отсылала меня к моим отношениям с психотической пациенткой. Эта пациентка требовала от меня, чтобы я не имел никакого отношения к ее телу, даже в воображении; не было тела, которое она осознавала бы как свое, и если она вообще существовала, она могла чувствовать себя только в виде разума. Любая отсылка к ее телу вызывала параноидную тревогу, потому что заявлять, что у нее есть тело, означало – преследовать ее. От меня ей было нужно, чтобы тоже был только разумом, который разговаривает с ее разумом. На высоте моей проблемы, вечером накануне сновидения я рассердился и сказал, что то, что она от меня требует, ничуть не легче, чем разрезать вдоль волос. Это произвело ужасное воздействие , и потом потребовалось много недель анализа, чтобы поправить мою ошибку. Однако главным было то, что я понял собственную тревогу, которая во сне была представлена отсутствием у меня правой части тела, когда я попытался войти в отношения с происходящим в пьесе, которую смотрели люди в партере. Правая сторона моего тела была сторона, относящеяся к этой пациентке, и поэтому на нее подействовала ее потребность абсолютно отрицать даже воображаемые отношения наших тел. Это отрицание и произвело во мне психотический тип тревоги, гораздо более нестерпимый, чем обычная кастрационная тревога. Какие бы другие интерпретации ни были возможны для этого сна, результатом того, что он мне приснился и запомнился, было то, что я смог дальше проводить этот анализ и даже исправить вред, нанесенный моим раздражением, которое происходило из реактивной тревоги, чье качество принадлежало моему контакту с пациенткой, у которой не было тела.

Аналитик должен быть готов выдерживать напряжение, не ожидая, что пациент будет знать хоть что-нибудь о том, что он выдерживает, и возможно, в течение длительного периода времени. Чтобы иметь на это силу, он должен легко осознавать свой страх и ненависть. Он находится в позиции матери нерожденного или новорожденного ребенка. В конце он должен сказать пациенту, что же он делал все это время для него, но анализ может и не зайти так далеко, что это станет возможным. В прошлом пациента может оказаться слишком мало хорошего опыта, чтобы с ним работать. Что если в раннем детстве не было никаких удовлетворительных отношений, чтобы аналитик мог эксплуатировать перенос?

Огромная разница существует между теми пациентами, у которых был удовлетворительный ранний опыт, который может быть открыт в переносе, и теми, чей ранний опыт был настолько полон лишений или извращен, что аналитику приходится быть первым человеком в жизни пациента, который дает ему то необходимое, что нужно от окружения. При лечении такого пациента становятся жизненно важны в аналитической технике такие вещи, которые принимаются как должное с пациентами первого типа.

Я спросил коллегу, проводит ли он анализ в темноте, и он ответил: «Ну уж нет! В нашей работе нужно предоставлять обычное окружение, а темнота – необычное.» Он был удивлен моим вопросом. Он был ориентирован на анализ невротиков. Но предоставление и сохранение обычного окружения само по себе может быть жизненно важной вещью при анализе психотиков, а фактически, это может быть иногда даже более важно, чем словесная интерпретация, которую тоже нужно давать. Для невротика кушетка и тепло могут быть символом материнской любви; для психотика же, будет точнее сказать, что эти вещи и есть физическое выражение любви аналитика. Кушетка – это колени или матка аналитика, тепло – это живое тепло тела аналитика. А так далее.

Я надеюсь, что изложение темы продвигается вперед. Ненависть аналитика обычно находится в латентном состоянии и легко такой и остается. При анализе психотиков аналитик находится под большим давлением, и может сохранить ненависть в латентном состоянии только при условии, что будет полностью ее осознавать. К этому я бы хотел добавить, что на определенных стадиях анализа определенных случаев пациент добивается ненависти аналитика, и тогда нужна ненависть, которая была бы объективной. Если пациент ищет объективной или справедливой ненависти, ему нужно получить ее, иначе он не сможет чувствовать, что может получить объективную любовь.

Здась, возможно, уместно привести случай ребенка из разрушенного дома или беспризорника. Совершенно неадекватно будет взять такого ребенка домой и начать любить. Будет то, что у усыновленного ребенка возникнет надежда, и он начнет тестировать обретенное окружение, искать доказательств того, что его опекуны способны ненавидеть объективно. Кажется, что он сможет поверить в то, что его любят, только после того, как он добьется ненависти.

Во время Второй мировой войны мальчика девяти лет отравили в интернат для эвакуированных из Лондона детей, не из-за бомбежек, а из-за его побегов. Я недеялся подлечить его, пока он в интернате, но побеждал его симптом, и он сбегал из интерната, как сбегал отовсюду, начиная с шести лет, когда он впервые сбежал из дома. Однако я все-таки установил с ним контакт на одной встрече, когда я смог увидеть в его рисунках и интерпретировать, что, сбегая из дома, он бессознательно сохранял дом внутри себя и защищал мать от оскорблений, а также старался сбежать от своего собственного внутреннего мира, полного преследователей.

Я не слишком был удивлен, когда он объявился в полицейском участке около моего дома. Это был один из немногих участков, где еще его не знали как облупленного. Моя жена очень щедро взяла его домой, и он пробыл у нас три месяца, три месяца ада. Он был самым милым и самым несносным из детей, доводил до безумия, и сам часто застывал с совершенно сумасшедшим взглядом. Но к счастью, мы знали, чего ожидать. В первой фазе мы давали ему полную свободу и шиллинг, когда бы он ни уходил из дому. Он должен был только позвонить, и мы забирали его из того полицейского участка, где его задерживали.

Скоро произошла ожидаемая перемена, симптом побегов закончился, и мальчик принялся разыгрывать свои внутрениие обиды. Это была круглосуточная работа для нас обоих, и худшее происходило, когда меня не было дома.

Интерпретации нужно было давать в любое время дня и ночи, и часто единственным выходом из кризиса была верная интерпретация, словно мальчик был в анализе. Именно верную интерпретацию он ценил больше всего.

Для этой статьи важно рассказать, каким образом изменения личности мальчика возбуждали во мне ненависть, и что я с ней делал.

Бил ли я его? Нет, никогда. Но конечно бил бы, если бы не знал все о своей ненависти, и не давал бы и ему о ней знать. Во время кризисов я применял силу, брал его, и выставлял за дверь, без гнева и обвинений, несмотря на погоду и в любое время дня и ночи. Там был специальный звонок, в который он мог позвонить, и он знал, что если позвонит, то его опять примут, без слова о прошлом. Он звонил в звонок, как только отходил от своего маниакального приступа.

Важно, что каждый раз, когда я выставлял его за дверь, я кое-что ему говорил; говорил, что случившееся заставляет меня ненавидеть его. Это было очень легко, потому что это было правдой.

Я думаю, эти слова были важны для его прогресса, но еще больше они были важны для меня, помогая мне выносить ситуацию не выходя из рамок, не теряя терпения, и время от времени не давая мне убить его.

Здесь невозможно рассказать всю историю мальчика. Он пошел в исправительный интернат. Его глубоко укоренившиеся отношения с нами стали одной из немногих стабильных вещей в его жизни. Этот эпизод из обычной жизни можно использовать как иллюстрацию к общей теме ненависти, оправданной в данный момент; которую следует отличать от ненависти, оправданнной только в иных рамках, но вызыванной каким-то действием пациента.

Поскольку проблема ненависти и ее корней так сложна, я хочу рискнуть, и сказать одну вещь, потому что я считаю, что она важна для аналитика психотических пациентов. Я полагаю, что мать ненавидит ребенка раньше, чем ребенок начинает ненавидеть мать, и раньше, чем ребенок узнает, что мать ненавидит его.

Преждечем развивать эту тему, я хочу обратиться к Фрейду. В работе «Инстинкты и их превратности» (1915), где он так много говорит оригинального и освещающего тему ненависти, Фрейд утверждает: «Мы могли бы, в крайнем случае, сказать об инстинкте, что он «любит» объекты, к которым он стремится в целях удовлетворения, но утверждение, что он «ненавидит «объекты », поразило бы нас своей странностью; так что мы начинаем понимать, что об установках любви и ненависти нельзя говорить как о характеристиках отношения инстинктов к их объектам, что их надо оставить для отношения к объектам Эго как целого…» Я считаю, это верно и важно. Не означает ли это, что личность должна быть интегрирована, прежде чем можно будет сказать о ненависти ребенка? Однако ранняя интеграция может быть достигнута (возможно, раньше всего интеграция происходит на высоте возбуждения или ярости): теоретически существует очень ранняя стадия, на которой все, что ребенок делает причиняющего боль, он делает не из ненависти. Я использовал термин «безжалостная любовь» при описании этой стадии. Приемлем ли он? По мере того, как ребенок становится способен чувствовать себя целой личностью, слово «ненависть обретает смысл как описание определенной группы его чувств.

Между тем мать ненавидит своего ребенка с самого начала. Я верю, что Фрейд считал возможным, что мать, при определенных обстоятельствах, может чувствовать одну только любовь к своему ребенку (мальчику); но мы можем усомниться в этом. Мы знаем о материнской любви и ценим ее силу и реальность. Но позвольте мне привести ряд причин, по которым мать ненавидит своего ребенка, даже и мальчика.

• Ребенок – это не только ее идея и зачат не ею одной.
• Это не ребенок из ее детских игр, не ребенок от отца, брата и т.п.
• Ребенок появился не волшебным образом.
• Ребенок несет опасность ее телу во время беременности и родов.
• Ребенок мешает ее личной жизни, бросает вызов ее занятиям.
• В большей или меньшей степени она чувствует, что ее мать требует от нее ребенка, так что ребенок появляется, чтобы была довольна ее меть.
• Ребенок ранит ее соски, даже когда сосет, а сперва это жевательная активность.
• Он безжалостен, относится к ней, как к мусору, бесплатной прислуге, рабыне.
• Она должна любить его, с его испражнениями и прочим, во всяком случае, вначале, пока он не начнет сам критически относиться к себе.
• Он пытается сделать ей больно, периодически кусает ее, и все от любви.
• Он проявляет разочарование в ней.
• Его горячая любовь – корыстная, так что получив, что ему нужно, он отбрасывает ее, как апельсиновую корку.
• Ребенок сперва должен быть на первом месте, он должен быть защищен от случайностей, жизнь вокруг него должна идти с его скоростью, и все его потребности должны постоянно и подробно изучаться метерью. Например, она не должна быть в тревоге, когда берет его на руки, и т.п.

• Сперва он вообще не знает, что она для него делает и чем для него жертвует. В особенности он не может делать поправку на ее ненависть.
• Он подозрителен, отказывается от ее замечательной еды, заставляя ее сомневаться в себе, но хорошо кушает со своей тетей.
• После ужасного утра с ним она выходит на улицу, и он улыбается чужому человеку, который говорит: «А кто это тут у нас такой хороший?»
• Если она упустит его вначале, она знает, что потом придется расплачиваться всю жизнь.
• Он возбуждает ее, но и фрустрирует: она не может его съесть или заняться с ним сексом.

Я думаю, что при анализе психотиков и в решающей стадии анализа, даже нормального человека, аналитик, должно быть, находится в положении, сравнимом с положением матери новорожденного. При глубоком регрессе пациент может идентифицироваться с аналитиком или оценить его точку зрения не более, чем нерожденный еще или новорожденный ребенок может сочувствовать матери.

Мать должна быть способна выносить собственную ненависть к ребенку, ничего не предпринимая. Она не может выразить ее ему. Если из страха перед тем, что она может сделать, она не может должным образом ненавидеть, когда ребенок причиняет ей страдания, то ей остается впасть в мазохизм, и я думаю, что именно такое положение вещей дало почву ложной теории о естественном мазохизме у женщин. Наиболее замечательная вещь в матери – ее способность переносить так много страданий из-за ребенка, и так сильно ненавидеть его, но при этом не мстить ребенку, и ее способность ждать награды потом, награды, которой может и не быть. Может быть, ей помогает колыбельная, которую она поет, а ребенок с удовольствием слушает, но, к счастью, не понимает?

Баюшки-баю, спи малыш на верхушке дерева.
Подует ветер, раскачает колыбельку,
Раскачает колыбельку, сломает сук.
Сломает сук, колыбелька упадет.
Колыбелька упадет, а малыш упадет-пропадет.

Я думаю о матери (или отце), что, когда они играют с малышом, то он наслаждается игрой, и не знает, что в словах родители выражают ненависть, возможно в рамках символизма рождения. Эта колыбельная не сентиментальна. Сентиментальность бесполезна родителям, так как в ней содержится отрицание ненависти, а сентиментальность матери совсем нехороша, с точки зрения ребенка.

Я сомневаюсь, что развивающееся человеческое дитя способно вынести полную силу собственной ненависти в сентиментальном окружении. Ему нужна ненависть за ненависть.

Если это верно, то от психотического пациента в анализе нельзя ожидать, что он вынесет свою ненависть к аналитику, если аналитик не сумеет его ненавидеть.

Если мы соглашаемся со всем этим, то остается обсудить вопрос интерпретации для пациента ненависти аналитика. Очевидно, это чревато опасностью, и необходимо тщательно выбирать для такой интерпретации верный момент. Но я считаю, что анализ незавершен, если даже в конце его невозможно, чтобы аналитик сказал пациенту, что он, аналитик, делал на ранних стадиях, неведомо для пациента, пока тот был болен. Пока эта интерпретация не дана, пациент остается, в какой-то мере, на положении ребенка, который не способен понять, чем он обязан матери.

Аналитик должен проявить все терпение, терпимость и надежность матери, преданной ребенку; должен понимать желания пациента как потребности, должен отложить в сторону другие интересы, чтобы быть доступным, пунктуальным и объективным; и, видимо, должен хотеть давать то, что действительно дается только по потребности пациента.

В анализе может быть долгий начальный период, когда пациентнеспособен оценить точку зрения аналитика, даже бессознательно. Но признания и нельзя пока ожидать, потому что на том примитивном уровне пациента, который в это время изучается, нет способности к идентификации с аналитиком; и конечно же пациент неспособен увидеть, что ненависть аналитика часто порождена тами самыми вещами, которые пациент делает своей любовью, находящейся на сыром, примитивном уровне.

При анализе (исследовательском анализе) или при обычной работе с более психотичным типом пациента на аналитика (психиатра, психиатрическую медсестру) ложится большое напряжение, и важно изучать, как и чем возбуждается тревога психотического качества, а также ненависть, в тех, кто работает с тяжело больными психически пациентами. Только так можем мы иметь надежду избежать терапии, приспособленной к потребностям терапевта, а не к потребностям пациента.